Аркадий Соларев: Сыны полков, сыны заводов.
...Мы так и не узнали:
Mеж юностью и детством
Где черта?..
Нам в сорок третьем
Выдали медали
И только в сорок пятом
Паспорта.
Точнее о детях военной поры, поколении, которое война сделала взрослым быстро и жестко, чем этими словами ленинградского поэта Юрия Воронова, пацаном пережившим блокаду, не скажешь.
Дети и война. Может ли что-нибудь быть более несовместимым, чем это? Ответ однозначен. Конечно, нет.
Помните, в киноэпопее «Великая Отечественная» есть эпизод: женщины провожают детей из блокадного Ленинграда? Катер отчаливает от берега. И вот матери видят, как на него пикирует бандит со свастикой, как тонут, гибнут их дочери, сыновья. И лишь белые панамки плывут по воде...
Война обрушилась на детей так же как и на взрослых, - бомбами, голодом, холодом, разлуками. Но они были в ту суровую пору не только жертвами – становились солдатами и рабочими Победы.
А ведь были они еще мальчишками и девчонками. Но еще не достигнув совершеннолетия, ребята достигали таких высот мужества, что оказывались достойными Золотых Звезд Героев, орденов и медалей. И вот что поразительно: в Указах Президиума Bерховного Совета СССР об их награждении никогда не упоминалось, что речь идет о детях. Их называли по имени - отчеству, как взрослых. Почему? Да потому, что их воинская и трудовая доблесть не была доблестью «в масштабе детского возраста»: она стояла в одном строю, плечом к плечу с мужеством взрослых.
Война в жестокой слепоте своей соединяет и несоединимое; дети и кровь, дети и смерть. В годы битв наша страна делала все, чтобы сберечь детей от страданий. Но порой эти усилия оказывались тщетными. И когда дети беспощадной волею войны оказывались в пекле страданий и невзгод, они вели себя как герои, осилили, вынесли то, что, казалось бы, и взрослому одолеть не всегда под силу. Они выдержали войну и победили вместе со взрослыми. Вот мои записи нескольких рассказов детей той грозной, военной поры.
МИКОЛАС СЛУЦКИС, литовский писатель:
НАС ЧЬИ-ТО РУКИ ПОДХВАТИЛИ
- Однажды в Лодзи я увидел памятник: огромное разорванное сердце. Мне объяснили: в годы войны в этом мрачном квартале гитлеровцы устроили детский концлагерь: малышей готовили для отправки в лагеря уничтожения общего типа, в частности, в Освенцим. Не все дети были задушены там в газовых камерах, многие погибали еще здесь - от болезней, голода, побоев. И я подумал: наверное, не только материнское сердце - само небо разрывалось над этим предместьем Лодзи.
Однако не обязательно ехать в Польшу, чтобы узнать как вооруженные фашистской идеологией палачи уничтожали детей. В литовской деревне Пирчюпис вместе со взрослыми – отцами и матерями, дедушками и бaбушкaми тоже заживо горели дети.
Я сам двенадцатилетним пареньком узнал, что значит проснуться когда в тебя стреляют из пулемета, а с неба сыплются бомбы. Вместе со мной это узнали более двух тысяч литовских детей из пионерского лагеря утром, а, вернее сказать, еще ночью 22 нюня 1941 года. Бомбы и снаряды обрушились на маленькую спящую Палангу - курортный городок на Балтийском взморье.
Помню, проснулисъ мы еще до рассвета, разбуженные подозрительным гулом, но никто и не подумал, что началась война. Сначала нам показалось, что это шумит разбушевавшееся море. Потом, убедившись, что за окнами нет даже ветра, мы решили, что это маневры. Чего только не вообразит, чтобы утешить cебя детская фантазия! Но внезапно страшный грохот оглушил и выбросил из кроватей. Полуодетые, мы попытались выбраться со второго этажа горящего дома. Раня себя осколками стекла, продирались сквозь густой зловонный дым. Когда наш отряд собрался внизу, легкий деревянный дом уже пылал. Раздался душераздирающий крик: «Мама! Где ты?!» и уже не смолкал. Сначала этот зов был стихийным паролем надежды: кто-то прибежит, если не сама мама, то посланные мамой дяди, и спасет! Но постепенно надежда ослабевала, заглушаемая ужасом и отчаянием. Вырастали и рушились могучие деревья взрывов, а зеленые липы, вырванные с корнями, валились на землю. Да как не закричать, коли начинаешь понимать, что даже волшебница мама бессильна помочь тебе? По охваченным паникой кричащим детям велся прицельный огонь. Немецкие артиллеристы видели нас в бинокль. Нынче, к слову сказать, мало кто помнит, что в 1941 году Паланга была крайней точкой советско-германской границы. Не потому ли кинооператоры вермахта зафиксировали обстрел Паланги? На сохранившихся кадрах хорошо видны огромный, изрыгающий свинец и смерть пулемет и разрывы там, где должна была находиться уже не литовская Паланга, а немецкая Поланген.
Толпы ребят из всех корпусов пионерского лагеря ocaждали автобусную станцию. Там стояло всего два маленьких автобуса. Счастливчики, которые оказались внутри, задыхались, кто-то просил пить, кто-то умолял отвезти его домой. Поехали в сторону Кретинги, но километров через пять автобус остановился. Ребят высадили. Было нас человек сто - ничтожная часть двухтысячного лагеря.
Так в то необыкновенно ясное июньское утро 1941 года началась наша одиссея – долгий путь в глубь России пешком, на случайных подводах, военных грузовиках, и, наконец, в железнодорожном эшелоне. Фашистские танки были за спиной. Вначале больше, чем на десять километров оторваться от них не удавалосъ. Но мы шли и шли. Бомбили непрерывно, и нас становилось все меньше и меньше. Малышей, которые уже не держались на ногах, прихватили с собой солдаты, направлявшиеся в тыл за оружием.
В Жагаре мы опять попали под сильную бомбежку. Не дожидаясь следующего налета, перешли бывшую литовско-латвийскую границу. Ночевали на хуторе, забравшись на сеновал. Латышские женщины напоили нас молоком. В Елгаве мы застали последний эшелон, битком набитый беженцами. Они щедро делились с нами хлебом и колбасой, но в теплушки не пускали, там и без нас было полно. И снова, как уже не раз бывало, помогли нам советские солдаты, раненые, сами нуждавшиеся в помощи. Грязных, голодных ребятишек, вопреки установленным правилам, они взяли в свой санитарный вагон. В Риге, когда мы стояли на мосту через Даугаву, наш эшелон снова бомбили. А последние разрывы бомб мы слышали в Пскове. Когда потом доводилось слышать грохот, это значило, что надо проснуться, - просто ты спишь... Ребята еще долго кричали по ночам, хотя их сон уже охраняли леса и снега России.
Вот что случилось тогда в Паланге. И все-таки хочу сказать с гордостью: Паланга - не только символ страданий. Она - свидетельство благородства простых людей. Крестьянин, хоть и дрожащими руками правит лошадью, чтобы на несколько километров подбросить сбившихся с ног малышей. Парни и девушки в Жагаре принесли полуодетым детям целый ворох одежды. A вот женщины со слезами на глазах кормят нас очень вкусными, xотя и недожаренными в спешке котлетами - это было в Тельшяй. Все это забыть невозможно, все это свидетельствует о чувстве солидарности и о душевной щедрости, в которой никогда не испытывал недостатка наш народ. И еще свидетельствует Паланга о благородной эстафете интернационализма. Литовцы, латыши, русские передавали маленьких участников Палангской трагедии с рук на руки - разве без их помощи смогли бы мы пройти страшные дороги войны?
Боевое крещение, принятое в первый день войны, помогло нам и в послевоенной Литве, когда жизнь потребовала исключительной твердости и верности идеалу. Мы и сейчас говорим: мы из тех горящих дюн, мы из Паланги, где все началось.
Едва распространилось известие, что в Паланге будет сооружен памятник пионерам 1941 года, как почта завалила редакцию газеты «Летувос пионерюс» проектами. Ребята создавали самые невероятные эскизы. Мало того, пионерские отряды и звенья бросились собирать средства. Из копеек, полученных за макулатуру и металлолом, сложились 22 тысячи рублей! Памятник создала Альбина Вертулене, палангский художник- профессионал. Взволнованно и сдержанно обращается к нам бронза: обнаженная девичья фигурка защищается руками от страшного неба… А может быть, идею памятника следует объяснять по - другому, может это символ неистребимой жизни, тянущейся к солнцу?
Так или иначе, но памятник - тому, что некогда произошло здесь. Но только ли о Паланге рассказывает он? О десятках и сотнях таких трагедий в большем и беспокойном мире. Трагедий, которые не должны повториться.
ЮРИЙ ЖДАНКО, сварщик Витебского завода заточных станков:
ВМЕСТЕ СО СТАРШИМИ
Моя фронтовая жизнь началась 9 июля 1941 года, когда в Витебск пришли фашисты. К берегу Двины подошли бойцы, прикрывавшие отход наших войск. Мосты через реку были уже взорваны, но я знал все броды и вызвался показать. А возвращаться в город и жить под оккупантами было страшно. Так и остался с бойцами 332 –й Ивановской дивизии. Не сразу, но определили меня в разведку. Очень быстро подружился со всеми бойцами. Это теперь я понимаю, что они, разлученные войной с родными, видели во мне сына, младшего братишку, оставленного где - то далеко. Все старались пригреть, приласкать, ни в чем не отказывали. Обмундирование, сапоги шили специально. Оставляли кусок повкуснее. Впрочем, поначалу отказы были. Это когда я попросился сходить в разведку, долго доказывая командиру, что мне легче, чем кому-либо пройти в тыл врага. Ведь там, где бойцу надо было ползти, скрываясь и таясь, оборванный мальчишка с нищенской сумой мог идти открыто, в полный рост. Сколько таких тогда бродило по дорогам войны?
Разные приходилось выполнять задания. Участвовал в подрыве важного моста: целую неделю носил охране рыбу и шнапс, высматривая пулеметные точки, удобный подход для подрывников. Какой же музыкой прозвучал тогда этот взрыв!
На Смоленщине пришлось прыгать к партизанам с парашютом ночью. Это в одиннадцать-то лет! Отряд попал в окружение и нужно было .узнать планы фашистов по проведению карательной экспедиции. Партизаны обратилась за помощью на Большую землю прислать опытного разведчика. Недоверчиво они, конечно, меня встретили. Но проверив мандат, провели в село, где стояли немцы. Староста, дед Влас, наш человек, выдал меня за внука и определил истопником в школу, где был штаб фашистов. Две недели топил печки, мыл полы, сапоги гадам чистил, пока сумел сделать слепок ключа от сейфа. К партизанам ушли вместе с «дедом». Через пару дней снова прилетел самолет из-за линии фронта. Забрал раненых и меня. А в Москве попал на прием к маршалу Ворошилову, удостоился его личной благодарности, вручили мне медаль «За отвагу» и... направление в детдом. Но не мог я послушаться маршала и вернулся к боевым друзьям… Оии ведь меня ждали.
Вернулся я как раз к комсомольскому собранию. И рискнул. Попросил товарищей принять в комсомол. В протоколе тогда написали: «Просить ЦК комсомола в порядке исключения принять в комсомол Юрия Ивановича Жданко досрочно, за особые заслуги в боевой работе». Билет за № 17445064 в 1943 году вручил мне начальник политотдела дивизии полковник Асулгариев. Уже потом я узнал, что стал самым молодым комсомольцем в СССР.
Страшно ли было на фронте? Пожалуй, да. Трудно? Иногда очень. Самым трудным днем для меня было 30 мая 43-го. Попали мы тогда в окружение, настолько плотное, что мышь, казалось, не проскочит. Собрали разведчики документы, ордена, вручил мне: «Ну, Юрка, ты должен дойти к своим. Должен! Прощай, брат!» Не мог я тогда не выйти из кольца. И чудом вышел. Отдал ордена, документы в штаб и той же тропой вернулся. А их осталось только 17. С ними вновь прошел через кольцо. Вскоре приехал на наш фронт всесоюзный староста Михаил Иванович Калинин. Вручать награды Родины. Дошла очередь и до меня. Посмотрел Калинин на мою медаль «За отвагу» и хитро улыбнулся: «Ну что ж, сынок. Медалъ у тебя уже есть. Теперь очередь за орденом». И вручил орден Красной Звезды. Двенадцать мне тогда было. А в тринадцать после тяжелого ранения и контузии под Верхнедвинском отправили меня в ремесленное училище. Так и не дошел я до Берлина, а ведь как мечтал..
В 51-м, когда я уже второй год дослуживал в армии (призвали согласно году рождения), впервые встретил однополчанина, одного из фронтовых командиров. Тот удивился: «Жданко! Как ты в армии оказался? Ведь фронтовикам год войны за два засчитывается!» Что ему было ответить: сверстники-то служат, как же я буду отлынивать.
А много лет спустя, когда начались массовые встречи однополчан, поехал на День Победы в Москву. Пришел на площадь Коммуны, где собирались ветераны 4-й ударной армии. И сразу увидел боевых друзей. Годы, конечно, сильно изменили их: постарели, поседели. Подошел к одному, к другому: «Узнаешь?» Но на меня смотрели недоверчиво, не узнавали. До тех пор, пока не назвался сам. Достал фронтовую фотографию: среди замершего строя бойцов мальчишка в пилотке, никому не достающий даже до плеча. Конечно, неудивительно, что меня тогда сразу не узнали. Ведь «ветерану» - то даже через тридцать лет после Победы было только сорок четыре.
МИКОЛАС МОНКЯВИЧЮС, директор Каунасской ГЭС:
НАУКА НЕНАВИСТИ
- Устав от многодневного хождения по швенченским лесам, я незаметно для себя уснул под какой-то елкой. Проснулся от звука голосов. Осторожно взглянув из-за ветвей, увидел троих вооруженных людей. Приглядевшись, в одном из них узнал дядю Колю, красноармейца - окруженца, который долгое время скрывался у нас в сарае, а затем неожиданно исчез.
- Ура! Партизаны! - с радостным криком выскочил навстречу. Дядя Коля тоже сразу узнал меня. И на другой день я уже был в партизанском отряде «Жальгирис».
О том, что было до этого, вспоминать очень тяжело. Но забывать это нельзя. Поздней осенью 42-го года наша деревня Куштале попала в облаву карателей: неподалеку партизаны совершили диверсию. Гитлеровцы сначала собрали всех мужиков, в том числе и отца. Загнали их в одну избу и долго допрашивали, пытаясь выйти на народных мстителей. Но тщетно. Тогда фашисты бросили в избу гранату, а немногих уцелевших при взрыве и выскочивших в окна, не торопясь, как в тире, расстреляли. Тогда я впервые близко увидел смерть человека от рук врага. Согласитесь, это зрелище не для тринадцатилетнего пацана. Вместе с приятелем-ровесником мы в ужасе бросились бежать из деревни. Но не повезло, нарвались на оцепление. Вместе с женщинами с хуторов нас заперли в каком-то сарае. Ночью, разобрав соломенную крышу, мы сбежали. А женщин тех поутру заживо сожгли. Домой возвращаться побоялся, ушел в другую деревню к родственникам.
Когда через нисколько дней рискнул зайти в Куштале, то с трудом опознал по кусочку шубы свою маму, которую вместе с другими женщинами тоже заживо сожгли каратели. Так, в 13 лет я стал круглым сиротой. Страшно говорить, но не хотелось тогда жить. Еле-еле вышел из этого состояния. И тогда пришла ненависть, огромная, заполнившая все мое существо, пришла жажда священной мести. Стал искать партизан. Тогда, в начале 43-го они уже вовсю давали прикурить захватчикам. Но удалось встретиться с ними только весной. Оружие мне долго не давали. И понятно. Чуть ли не в полтора раза меньше винтовки был. В конце июня или начале июля в отряд прибыл Мотеюс Шумаускас, секретарь Северного подпольного обкома Компартии Литвы, он узнал мою историю и появился у меня инструктор стрелкового дела Стасис Саргис.
До пор не знаю его настоящей фамилии. Так он для меня Саргисом (по-литовски это сторож. А.С) и остался. Как ни странно, дела у меня пошли хорошо. И скоро появилосъ личное оружие - сначала карабин, затем автомат. Но воевать с ним не пришлось. Определили в разведку. Под видом побирушки ходил повсюду, считал живую силу, определял огневые точки. Из разведчика потом превратился в наборщика. Отряд наш вырос уже в бригаду. Надо было нести людям печатное слово правды. Тряхнув стариной, сам Мотеюс Шумаускас, который в 20-х годах в типографии работал, обучил меня этому ремеслу. Освоил я его быстро. Пальцы тонкие, глаз острый, все что наборщику нужно. Но такая работа меня не удовлетворяла. Рвался непосредственно в бой, мстить за отца, за маму.
И вот зимой 44-го взяли меня на операцию по разгрому гарнизона фашистов в Видзах. Тогда, сквозь прорезь прицела я впервые увидел первого убитого мной захватчика. Сколько раз приходилось уж после войны читать о том, как тяжело это было сознавать некоторым солдатам: видеть убитого тобой человека. А у меня ни тогда, ни после, в других боях не было ощущения, что я стреляю в человека. Фашисты для меня были хуже бешеных собак. И один цвет их шинелей приводил в невероятную ярость.
Не знаю, сколько гадов приняли смерть от моей руки, но до сих пор уверен, что отомстил им не полностью. За родителей, за отобранное детство, за разбитые мечты.
Весной впервые включили меня в состав диверсионной группы. Между Игналиной и Дукштасом принимал участие в «рельсовой войне». А потом были бои за освобождение Игналины. Город наши взяли, выбив из него оккупантов. Красная Армия была уже близко и Шумаускас отправил меня навстречу подходившим частям с сообщением, что город свободен от фашистов. Так я встретил через долгих три года бойцов со звездочками на пилотках.
Потом был приказ: идти на Вильнюс. Помогли швенченские пожарные. Они сохранили пожарную машину и даже бочку бензина. На этом автомобиле и добрались мы до Неменчине. Мост был взорван, и на другой берег Нерис переправили нас на лодках местные жители. В Вильнюсе еще раз довелось принять участие в боевой операции - по выкуриванию из подвалов спрятавшихся фашистов. Так и закончилась моя партизанская служба, за которую зимой 45-го я был награжден медалью «Пapтизану Отечественной войны» первой степени, а потом - медалью «За победу над Германией».
НИКОЛАЙ ПОНОМАРЕВ, расточник пермского объединения «Моторостроитель»
РАБОЧИЕ ПОБЕДЫ
В сорок первом мне было одиннадцать. Правда, и этих-то лет никто не давал: маленький какой-то я уродился. С отцом из дома ушли в один день. Он на фронт, я - в ремеслуху. Было это в сентябре первого года войны. А в начале 43-го привезли нас в Молотов ( так с 1940 по 1957 год назывался старинный уральский город Пермь - А.С.) Ехали в теплушках. Тогда в феврале эти теплушки соответствовали названию только на остановках, когда в них переставал залетать вместе с ветром снег. Сопровождали нас те, к кому ехали. Были они немногословны. «На кирпичный завод, ребята, едем. Кирпичи делать», - говорили они, улыбаясь. «Кирпичами» оказались моторы для боевых самолетов. Но мы не сдрейфили. У меня сохранился выпуск выездной редакции «Правды» со стихами:
Коля – паренек задорный,
Он, придя впервые в цех,
Дал на фрезерном две нормы –
Замечательный успех.
И правда ведь, в первый же день у станка выдал я двойную норму. Как это получилось? Не знаю. Время было такое, иначе нельзя было. За это начальник цеха премировал меня тридцаткой и сгоряча - пачкой махорки. Дурак я тогда был. На тридцатку пряников на базаре купил, а махорку не взял, некурящий, мол, еще. А ведь на нее можно было хлеба на толчке выменять, и немало. Не поверите, до сих пор жалею. ( В 1944-м, четырнадцати лет от роду Николай Пономарев за ударный труд награжден орденом «Знак Почета»- А.С.).
Ведь всю войну нам хотелось есть и как хотелось. Тезка мой, Коля Одинцов, в двенадцать пошел в ремесленное, в 43-м после похоронки. Через два года он получил отпуск, и мать всплеснула руками: »Ой, сын, и не вырос ты вовсе!..» .
A с чего было ему вырасти? С капустного супа на мучной воде? Или с рагу из брюквы, тоже заправленного мукой?
Как-то в автобусе услышал я реплику: «Откуда ему войну знать? В тылу ведь прокантовался»... Ничего я не сказал, а вспомнилось сразу вот что. В 43-м пришел к нам в цех матрос-балтиец, вчистую списанный по ранению. Здоровяк был парень. За год он похудел на 20 килограммов. У станка. Без аэробики. Вот вам и легкая жизнь в тылу.
И все-таки мы были детьми. Зоя Бориславцева тоже в 11 лет на завод пришла. Тогда это был минимальный возраст для рабочих. Вместе с тряпичной куклой пришла. Спрятала eе под станину станка и игралась в редкие свободные минуты: пока проточка идет или резьба режется. А однажды сунула руку под станину и обмерла: нет игрушки. Крысы съели. Зоя в рев и бросилась бежать по пролету. Наткнулась на начальника участка. «Ты что ревешь, передовик?» - спрашивает тот. Зоя еще больше в слезы: «Куклу крысы съели...» Тогда начальник вытащил все деньги, какие были, отдал ей: «Купи новую». И ведь купила Зоя на базаре куклу. Сейчас уже внучки с ней играются…
14 ноября сорок четвертого года генерал Солдатов, тогдашний директор нашего моторостроительного завода приказал собрать в своем кабинете лучших из тех, кому не исполнилось еще и шестнадцати. Собирались после смены долго. Отмывались, чистились, переодевались. Все знали - Солдатов погрешности не простит. Он замечал все: отвалившуюся подметку и грязную шею, сверхплановую деталь и деталь бракованную.
Володя Серафимов работал на резьбонарезном станке, сидя и согнувшись в три погибели, потому что коленки его упирались в станину. «Тебе же неудобно», - сказал невесть откуда взявшийся генерал. Володя так испугался, что ничего не ответил. Наутро он пришел к станку и увидел: железный лист был аккуратно вырезан газосваркой как раз под его коленкн. Вот такой у нас был директор. Собрались мы у дверей кабинета, сорок семь человек всего и заробели. Толпимся, войти не решаемся. «Ну что там, что?» Задние спрашивали у передних, заглядывавших в щелку. «Варенье», - ответили те потрясенно, увидев расставленные на столе банки с яркой этикетками. Ни перед генералом, ни перед его заместителем банок не стояло; зато на полу, у их ног, лежала горка новеньких валенок.
Генерал вручал каждому валенки, жал руку и слушал сбивчивые и счастливые слова: «Буду работать еще лучше!» Банки мы съели в бараке, конечно, всем коллективом. Премируй нас тогда директор любыми деньгами - где бы смогли купить такое богатство? А так на каждого пришлось по несколько ложек. Но даже с них мы были как пьяные. Это было забытое нами ощущение сытости. Всем нам компот (а в банках оказался именно компот) показался очень сладким, независимо от сорта - черешневый, сливовый или абрикосовый. Теперь-то мы понимаем, что был он почти без сахара и потому скорее кисловатый. Но разве убедишь нас в этом сейчас? Нет, это невозможно.
